У Германа на отшибе
В тридцать семь он послал город ко всем чертям и перебрался в леса. Он называет себя православным, а московскую патриархию – сборищем еретиков. Он прогорел на политике и вновь разжился на крестьянском хозяйстве. Ратует за создание экологического трибунала и за остановку научного прогресса. Создал общество любителей древней письменности, чтобы вернуть миру летописный свод царя Иоанна Грозного. Его не понимают, превозносят и ненавидят. Chief Time решил разобраться на месте, кто же он на самом деле: провокатор, отступник или предприниматель с иным мировоззрением, а может, лидер нового движения?
Отрежь косичку, всяк сюда входящий
Герман Стерлигов живет на отшибе. На подъезде – деревянный указатель с надписью «Хлеб», почти у въезда – двухметровый деревянный православный крест. Чтобы подъехать к дому, нужно преодолеть два ряда ограждений с воротами и шлагбаумом. На первом шлагбауме нас встречает бородатый мужик в тулупе и с обрезом. Он же нас проводит через все ворота и подводит к дому. Сам дом срублен из могучих бревен, и его окружает еще один невысокий дощатый забор с табличкой: «Оставь мобильный, всяк сюда входящий». У забора припаркованы черный Mercedes S–класса и Dodge Ram. Оставляем все мобильники в своей машине. Бородатый ведет нас в дом через холодные сени, посреди которых шумит мощный тепловентилятор. Входим в дом и натыкаемся на буравящий нас цепкий взгляд хозяина.
– Так, всё, давай обратно за ограду, – с порога разворачивает нашего фотографа Стерлигов, замечая на его затылке косичку. – У меня тут дети, для них это будет плохим примером. Разворачиваемся и выходим.
Нашего фотографа зовут Юра Цой, он – крещеный кореец родом с Сахалина, который бывший миллионер вместе с Уралом и Сибирью, помнится, предлагал продать «с целью переселения оставшегося в живых титульного населения в центральные районы России».
– Насчет косички нас не преду…
– Я всех предупреждаю.
Юра возвращается в авто, и водитель отвозит его за территорию.
Бизнес-план по-крестьянски
Изба у Стерлигова просторная – метров десять на десять, не меньше. Срублена она со вторым светом: внизу – исполинская печь, кожаный диван с креслами и длинный обеденный стол; наверху, куда ведет грубая и широкая лестница, вероятно, опочивальня.
– Я хочу подарить вам пару номеров журнала, – говорю я, усаживаясь на диван.
– Называй меня Герман, и на ты, – затем вдруг добавляет: Навсегда даришь, точно?
– Конечно, – удивляюсь вопросу я.
– Тогда это будет на моей совести, – говорит он и, взяв журналы, бросает их в раскаленное устье печи – настолько широкое, что, кажется, оно без труда «переварит» даже метровое бревно.
– Ты вообще завязывал бы с этим делом, – комментирует Стерлигов, – ничего не потеряешь, только приобретешь. Завел бы крестьянское хозяйство, жил бы поживал, добра наживал. Ерундой маешься. Время жизни убиваешь. Зачем тебе все это надо?
– Не уверен, что смогу прокормить семью крестьянским трудом… – разглядывая простое убранство дома, выдаю я с улыбкой.
– О чем ты говоришь? – оживляется он, – У меня сын купил Dodge Ram, так он ему не понравился, недавно взял новый Land Cruiser, а Ram продает. Шестнадцать лет парню. Это вы там, в городе, с хлеба на квас перебиваетесь, а мы как сыр в масле катаемся.
– А что же фермеры жалуются, что едва концы с концами сводят?
– Потому что они бизнесом занимаются: считают, как подешевле вырастить, потом отвезти, договориться с этими, с теми, за справки заплатить… Много побочных расходов, оттого и невыгодно. А если выстраиваешь хозяйство, как жизнь, то очень даже.
– Что значит – «выстраивать, как жизнь?». Есть какой-то «бизнес-план»?
– Первое – нужно выбрать место для выполнения заповедей Божьих: в городе, к примеру, тяжело их выполнять, а в лесу – легче. Второе – удобство для семьи, третье – здоровье детей, четвертое – само хозяйство, комфорт, безопасность. Пятое – работники.
– А деньги?
– Вот деньги на шестом месте. На этом крестьянский бизнес-план можно заканчивать. Чем меньше бумажек, тем человек свободнее. Верный признак – народная примета. Когда все в бумажках и в телефоне – всё, твой дом – тюрьма. А если много зарабатываешь – тогда точно. У меня телефона вообще нет.
Слово и Дело
Стерлигов велит подать чаю – на столе мигом образуются берестяные кружки с душистым травяным отваром, мед и варенье.
– Чем православный предприниматель отличается… от обычного? – возвращаюсь к разговору я.
– У православного предпринимателя, у православного отца, у православного мужа цель одна – попасть в Рай. И другой быть не может. Создать станцию техобслуживания, продать картошки побольше и даже воспитать детей – это все не его цель. У всех остальных – много других целей, и это называется – языческая жизнь.
– И что делать, чтобы попасть в Рай?
– Что угодно Господу, то и делаешь, что неугодно – тут же завязал. Сейчас, сию секунду, а не потом. Никто не знает своего последнего дня, последнего часа. Может, сегодня последний разговор у нас с тобой, а я помру через час. Кто знает? Почитай Священное писание, там все написано, от А до Я.
– Виноват, не знаю старославянского, – пытаюсь шутить я.
– Учебник древнеславянского – это три страницы, – настаивает Стерлигов. – Два часа для ребенка. Читаешь каждый день – и все понимаешь. Посмотри на моих – обычные дети, разгильдяи. Врезал пару раз – все читают, все понимают. Если что не понимают – снова ремня. Но уж давно не наказывал…
– Не жалко бить?
– В Священном писании сказано: «Разве враг ты сыну своему, что жалеешь ему розог?». И еще: «Участи наказание сыну своему».
Хлеб насущный
У Германа Стерлигова пятеро детей: четыре сына и одна дочь, которая в силу замужества уже «не считается». Старшего сына зовут Арсений, ему шестнадцать, среднего – Сергий, ему двенадцать, их младших братьев – Пантелеймон и Михей, восьми и шести годков. Супруга и мать живет в отдельном доме или – «на женской половине», как его называет Стерлигов.
Все вместе сыновья занимаются хлебопечением и разведением скотины, продавая хлеб и мясо лично в руки и по заказам.
– Сергий, у тебя на сколько рублей последний заказ был? – подзывает сына Герман.
– На 120 тысяч, – вспоминает тот.
– У меня дети не бедствуют, – улыбается он. – Покупают отличные вещи: сабли, шашки, которые стоят недешево. Они зарабатывают на них честным трудом. Я у них занимаю, когда денег нет.
– Часто?
– Нечасто. Когда нет денег, говоришь: «Сергий, дай денег». Дает денег.
– А как обязанности распределяете?
– Старший управляет всем хозяйством – это овцы, козы, лошади, вопросы безопасности, транспорт, строительство. Он управляющий, а я – глава. У каждого ребенка – своя доля ответственности. У Сергия, допустим, козы и хлеб. О них с него и спрос.
– Чем тебя магазинный хлеб обидел?
– Магазинный хлеб пекут в электрических печках, тесто – на дрожжах или на химическом стартинге, зерно – с элеватора, где его обрабатывают ядохимикатами, чтоб не сгнило. То, что в бутиках по пятьсот рублей лежит, жрать вообще нельзя, а то, что в десять раз дешевле, – это для быдла, которое называется российским народом городским. Причем это быдло само выбирает для себя такую жизнь.
Я некоторое время молчу. Пытаюсь для себя понять, что за человек сидит передо мной и в чем его правда.
Что Бог послал
– Пойдемте, отобедаем, чем Бог послал, – приглашает хозяин. – Только еда будет скромная, пост нынче.
Бог посылает вареную в чугунке картошку с тем самым хлебом; на вкус – ничего, правда, чуть пресноватый.
– Ведете бухгалтерию? – интересуюсь я.
– Чего там считать? – открывает крышку Стерлигов.
– Ну… сколько зерна закупать.
– На хрена, скажи мне, такая жизнь, когда все считать надо? – удивляется он. – Построили три амбара и заполняем… Это в ненормальной городской жизни, когда все впритык, надо «подбивать» бабки. Это называется бизнес. А мы себе голову ерундой не забиваем. Ни одной бумажки отчетности нет – ни у детей, ни у меня. Это для язычника необычно. Для православного это обычно. И обыденно, я бы сказал. Естественно.
За спиной хозяина узкое окошко, слева у стены – настоящий арсенал: шесть карабинов, «калаш», несколько сабель, арбалет.
Бумажная революция
Несмотря на любовь к оружию, отношения с местной властью, со слов самого Стерлигова, складываются «нормально»: менты его не трогают, потому что видят, что «люди работают», а государевых ветеринаров – он сам гонит в шею.
– Готовите православную революцию? – киваю я на нечто, один в один похожее на автомат Калашникова.
– Нет, я не революционер, – вздыхает он. – Я – традиционалист. Революцию устроили те, кто ввел бумажные деньги. Я – антиреволюционер. А в Сбербанке – революционер. Последователь Троцкого. Это люди, которые переворачивают государства и перекраивают границы. В прошлом августе они вывезли золотой запас из США в Европу, а это признак того, что США – кирдык.
Немного удивляюсь необычной информированности крестьянского предпринимателя, но продолжаю: – Чем же золото лучше бумаги?
– Бумажные деньги стали давать колдунам-ученым. Без меры и без числа, потому что их можно напечатать сколько угодно – не жалко. Так развернулась вся погибель человеческая. Обрушение бумажных и электронных денег, выход на золото и серебро остановят научный прогресс.
– Банкнотам лет триста, а прогрессу многие сотни… – вклиниваюсь я.
– До этого ничего не было! – вспыхивает он, – Были зачатки: порох и в XVI веке – медицина Парацельса и анатомия. Но развилась наука с появлением бумажных денег. Тысячу лет – одно и то же, а тут – каждый год что-то меняется. Почему? Это очень легко объяснить экономически. Безналичный расчет – убийство природы.
Герман Львович, извинившись, отвлекается от разговора и углубляется в проверку и чтение почты на iPad. «Пропесочив» вслух нерадивого исполнителя, громко вызывает сына:
– Сергий, где мой телефон?
Получив аппарат, отлучается выдать кому-то порцию указаний.
Сын отца
В конце нашего разговора Герман Стерлигов дарит несколько томов из серии переизданного им летописного свода Иоана Грозного. Книги большие и красивые. Попросив сына показать нам хозяйство, Стерлигов уезжает по делам.
Вместе с Сергием отправляемся на экскурсию: через двор, сараи и конюшню – в новую, поставленную его старшим братом пекарню.
В конюшне я останавливаюсь, чтобы сделать пару кадров: прошу немногословного Сергия выглянуть из-за воротника тулупа и немного улыбнуться.
– Лицо плохо видно, – поясняю я парню свои попытки поймать свет.
Едва улыбнувшись, Сергий сдвигает папаху и отворачивает воротник: в объектив смотрят уже по-отцовски суровые, но еще по-пацански открытые миру глаза.
